Адамс Генри - Воспитание Генри Адамса
Генри Адамс
Воспитание Генри Адамса
Пер. - М.Шерешевская
1. КУИНСИ (1838-1848)
Если встать под сенью бостонского Стейт-хауса, спиной к особняку Джона
Хэнкока, очутишься на небольшой улочке Хэнкок-авеню, которая тянется,
вернее, тянулась от Бикон-стрит, окаймляющей участок, где находится
Стейт-хаус, к Маунт-Вернон-стрит, что на вершине Бикон-хилл. На этой
улочке в третьем доме вниз от Маунт-Вернон-плейс 16 февраля 1838 года
родился мальчик, которого несколькими днями позже окрестил его собственный
дядя, священник Первой церкви - этой цитадели бостонского унитаризма, -
дав имя Генри Брукс Адамс.
Родись этот мальчик под сенью Иерусалимского храма, где
дядя-первосвященник, совершив обрезание, нарек бы его Израилем Коганом,
судьба вряд ли наложила бы на него более четкое тавро и убрала с его пути
больше преград в скачках на призовые места, уготованных грядущим веком.
Однако и рядовой путешественник по жизни, не вступающий на ее ристалища,
тоже не прочь получить, так сказать, проездной билет, гарантирующий
безопасность, предоставляемую давно обкатанными средствами передвижения.
Пользоваться подобными гарантиями порою скучно, зато удобно, и тот, кому
они нужны, ощущает необходимость в них беспрестанно. Гарантии, которыми
располагал Генри Б.Адамс, ста годами ранее обеспечили бы успех в жизни
любому молодому человеку, и, хотя в 1838 году их ценность по сравнению с
1738 годом несколько снизилась, сам факт, что начало этой карьеры
двадцатого века было связано с созвездием имен и названий, уводивших во
времена колоний, в допотопные времена - Первая церковь, бостонский
Стейт-хаус, Бикон-хилл, Джон Хэнкок и Джон Адамс, Маунт-Вернон-стрит и
Куинси, сгрудившихся у колыбели с десятью фунтами слепой младенческой
плоти, - был настолько необычным, что даже много лет спустя, когда
младенец вырос и уже знал, чем все разрешилось, это удивительное стечение
обстоятельств дало ему предмет для весьма любопытных размышлений. Что
могло выйти из ребенка, который с детства впитывал дух семнадцатого и
восемнадцатого веков, но, обретя сознание, оказался перед необходимостью
вести игру картами двадцатого? А если бы спросили его заранее - захотел бы
он вести ее теми картами, какие послала ему судьба, догадываясь, что
примет участие в игре, в которой ни он, ни кто другой не знает и не знал
от века ни правил, ни степени риска, ни ставок? Его не спросили, и он ни
за что не отвечал. Но даже посвяти его родители в свои намерения, он,
несомненно, попросил бы их ничего не менять. Он был бы потрясен тем, как
ему повезло. Вряд ли существовало еще хоть одно дитя из родившихся в том
же, 1838 году, которому сдали больше козырей. А была ли жизнь честной
игрой, где господствовал случай, или же в ход шли крапленые и
подтасованные карты, он все равно не мог отказаться играть: ведь на руках
у него были одни козыри. Нет, он не мог сказать, как многие другие: я не
несу за это ответственности. Он принял существующее положение вещей, стал
частью его и, если бы все повторилось вновь, сделал бы это снова, и тем
охотнее, что знал всему настоящую цену. В целом, от рождения и до смерти,
он оставался пассивным, покладистым участником и партнером в игре, которой
была его собственная жизнь. И только принимая во внимание, что он
сознательно был лояльным членом общества своего времени, жил с этим
обществом в полном согласии, можно полагать, что история воспитания его
ума и сердца представляет интерес для него самого и для других.
По правде говоря, он
