Бланшо Морис - Взгляд Орфея
Морис Бланшо
Взгляд Орфея
Когда Орфей спускается к Эвридике, искусство являет собой власть, перед
которой раскрывается ночь. Силой искусства ночь его привечает, становится
привечающей близостью, пониманием и согласием первой ночи. Но сошел Орфей к
Эвридике: для него Эвридика - предел, которого может достичь искусство;
сокрытая под прикрытием имени и покровом вуали, она - та бездонно-темная
точка, к которой, похоже, тянутся искусство, желание, смерть и ночь. Она -
мгновение, когда сущность ночи близится как другая ночь.
Однако деяние Орфея состоит не только в том, чтобы, погружаясь в
глубины, обеспечить приближение к этой "точке". Его деяние - про-изведение
ее назад к дневному свету, с тем чтобы в свете дня облечь ее в форму,
очертания и явь. Орфей может все - только не глядеть прямо на эту "точку",
не заглянуть в центр ночи в ночи. Он может спуститься к ней, он может - еще
большая власть - привлечь ее к себе и увлечь за собою наверх, но только от
нее отвернувшись. Отвернуться - его единственное средство к ней
приблизиться: таков раскрывающийся в ночи смысл сокрытия. Но в порыве своего
перехода Орфей забывает о произведении, которое должен завершить, забывает с
неизбежностью, поскольку главное требование его порыва вовсе не в том, чтобы
имелось произведение, но чтобы кто-то предстал перед этой "точкой", ухватил
ее сущность там, где она является, где она сущностна и по сути явлена: в
сердце ночи.
Греческий миф гласит: в творчестве преуспеешь, лишь если отдашься
безмерному опыту глубины (опыту, признававшемуся греками необходимым для
созидания; опыту, в котором произведение испытует сама его безмерность) ради
него са- мого. Глубина не уступает себя, представая лицом к лицу; она
раскрывается, лишь сокрывая себя в произведении. Основной, неумолимый ответ.
Но миф указывает также и на то, что Орфею не суждено подчиниться этому
последнему закону, - и конечно же, оборачиваясь к Эвридике, Орфей
уничтожает произведение, оно тут же разрушается, а Эвридика вновь обращается
в тень; под его взглядом сущность ночи раскрывается в своей
несущественности. Так он предает и произведение, и Эвридику, и ночь. Но и не
обернувшись, он тоже не избежит предательства, выказав неверность по
отношению к безмерной и безрассудной силе своего порыва, которая требует
Эвридику не в ее дневной истине и обыденном очаровании, а в ночной
затемненности, в ее удаленности, с замкнутым телом и запечатанным лицом; к
силе, которая взыскует узреть Эвридику, не когда она видима, но когда
незрима, и не в близости обыденной жизни, но как чуждость того, что
исключает всякую близость, жаждет не оживить ее, но обладать в ней вживе
полнотой ее смерти.
Только за этим он и спустился в преисподнюю. Вся слава его творений,
вся власть его искусства, само желание счастливой жизни в прекрасной ясности
дня принесены в жертву одной-единственной заботе: разглядеть в ночи то, что
ночью сокрывается, - иную ночь, являемое сокрытие.
Бесконечно проблематичный порыв, осуждаемый днем как неоправданное
безумие либо как искушение чрезмерностью. Для дня сошествие в преисподнюю,
порыв к тщете глубин - уже излишество. И Орфей неизбежно пренебрегает
законом, воспрещающим ему обернуться, поскольку закон этот нарушен им с
первым шагом к царству теней. Отсюда возникает предчувствие, что на самом
деле Орфей был все время обращен к Эвридике: он видел ее незримой; к
нетронутой прикасался к ней в ее отсутствии тени, в том затененном
присутствии, которое не сокрывало е
