Борхес Хорхе Луис - Юг
ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС
ЮГ
Человек, который сошел с корабля в Буэнос-Айресе в 1871 году, носил имя
Иоганнес Дальманн и был пастором евангелической церкви; в 1939 году один из
его внуков, Хуан Дальманн, служил секретарем в муниципальной библиотеке на
улице Кордова и чувствовал себя совершенным аргентинцем. По материнской линии
его дедом был тот самый Франсиско Флорес из второго линейного батальона, что
погиб в предместьях Буэнос-Айреса от удара копьем в стычке с индейцами
Катриэля; из этих несхожих линий Хуан Дальманн (возможно, сыграла роль
германская кровь) выбрал линию романтического предка, или романтической
гибели. Футляр с выцветшим даггеротипным портретом бородатого человека, старая
шпага, счастье и смелость, порой слышимые в музыке, наизусть известные стихи
"Мартина Фьерро", годы, вялость и замкнутость развили его своеобразный, но не
показной креолизм. Дальманн сумел за счет некоторого самоограничения сохранить
остатки усадьбы на Юге, принадлежавшей Флоресам; в его памяти запечатлелся ряд
бальзамических эвкалиптов и винный розовый дом, некогда бывший алым. Дела, а
возможно, и лень, удерживали Дальманна в городе. Лето за летом он
довольствовался сознанием, что владеет усадьбой, и уверенностью, что дом
дожидается его на своем месте в долине. В конце февраля 1939 года с ним
произошел неожиданный случай.
Судьба, равнодушная к человеческим прегрешениям, не прощает оплошностей. В
тот вечер Дальманну удалось достать растрепанный экземпляр УТысячи и одной
ночиФ Вайля; спеша рассмотреть свое приобретение, он не стал дожидаться лифта
и взбежал по лестнице; в темноте что-то задело его лоб - птица, летучая мышь?
На лице женщины, открывшей дверь, он увидел ужас; рука, которой он провел по
лбу, оказалась в крови. Он порезался об острый край только что окрашенной
двери, которую оставили открытой. Дальманн сумел заснуть, но на рассвете
проснулся, и с этой минуты все кругом сделалось непереносимым. Его мучил жар,
а иллюстрации к УТысяче и одной ночиФ переплетались с кошмаром. Навещавшие его
друзья и родные с принужденной улыбкой твердили, что он прекрасно выглядит.
Дальманн растерянно слушал их, не понимая, как они не замечают, что он в аду.
Восемь дней протянулись как восемь веков. Как-то вечером доктор, лечивший его,
пришел вместе с другим, новым, они повезли его в лечебницу на улице Эквадор,
поскольку необходимо было сделать рентгеновский снимок. В наемном экипаже
Дальманн решил, что в другой, не своей комнате сумеет наконец уснуть. Он
почувствовал себя счастливым и стал словоохотлив; как только они приехали, его
раздели, обрили ему голову, прикрутили к кушетке, светили в глаза до слепоты и
головокружения, его осмотрели, и человек в маске всадил ему в руку иглу. Он
очнулся с приступами тошноты, перебинтованный, в палате, похожей на колодец, и
за дни и ночи после операции понял, что до тех пор находился лишь в преддверии
ада. Лед не оставлял во рту ни малейшего ощущения прохлады. В эти дни Дальманн
проникся ненавистью к своей личности, он возненавидел свои телесные нужды,
свое унижение, пробивавшуюся щетину, которая колола ему лицо. Дальманн
стоически переносил процедуры, очень болезненные, но, узнав от хирурга, что
чуть не умер от заражения крови, расплакался от жалости к себе. Физические
страдания и постоянное ожидание страшных ночей не давали ему думать о таких
отвлеченных вещах, как смерть. Но вот хирург сказал, что он поправляется и
вскоре сможет поехать долечиваться в усадьбу. Невероятно, но обещан
