Борхес Хорхе Луис - Память Шекспира
Хорхе Луис Борхес
Память Шекспира
Кто-то поклоняется Гёте, Эддам или запоздалой УПесни о НибелунгахФ; моей
судьбой был Шекспир. Был и остается по сей день, но в совсем особом смысле: о
нем до этой минуты не подозревал никто, кроме единственного человека - Дэниэла
Торпа, только что скончавшегося в Претории. Есть еще один посвященный, но его
я никогда не видел в лицо.
Меня зовут Герман Зёргель. Любознательный читатель мог перелистывать мою
УХронологию ШекспираФ, которая в свое время считалась обязательным пособием
для погружения в шекспировские тексты и была переведена на несколько языков,
включая испанский. Возможно, припомнит он и длительную полемику вокруг некоей
поправки, внесенной Теобальдом в подготовленное им критическое издание 1734
года и с тех пор неоспоримо входившей в канон. Сегодня я поражаюсь невежливому
тону тогдашних своих, теперь уже почти не принадлежащих мне, страниц. Году в
1914-м я подготовил (но не отдал в печать) исследование сложных слов,
изобретенных Джорджем Чапменом в переводах Гомера и повернувших английский
язык - чего этот эллинист и драматург, понятно, не предполагал - к его
англосаксонскому истоку (Ursprung). Никогда не думал, что чапменовский голос,
который я сегодня не могу вспомнить, будет для меня таким привычным...
Отдельный оттиск еще одной, подписанной лишь инициалами, статьи, кажется,
завершает мою библиографию. Не знаю, вправе ли я добавить сюда
неопубликованный перевод УМакбетаФ, за который взялся, чтобы не думать о
смерти брата, Отто Юлиуса, погибшего на Западном фронте в 1917 году. Он не
закончен; я понял, что английский язык располагает двумя регистрами -
германским и латинским, тогда как наш немецкий, более музыкальный, все-таки
вынужден обходиться одним.
Я упомянул о Дэниэле Торпе. Нас познакомил майор Баркли на одной
шекспировской конференции. Не буду называть ее места и времени, понимая всю
приблизительность подобных уточнений.
Важней, чем лицо Торпа - слабое зрение помогло мне тут же стереть в памяти
его черты, - был явно несчастный вид этого человека. С годами научаешься
изображать многое, только не радость. Дэниэл Торп физически излучал тоску.
После долгого дня заседаний ночь застала нас в кабачке. Чтобы
почувствовать себя в Англии (где все и происходило), мы потягивали из
ритуальных оловянных кружек тепловатое темное пиво.
- Как-то раз в Пенджабе, - рассказывал майор, - мне показали одного
попрошайку. По исламскому преданию, у царя Соломона был перстень, который
помогал ему понимать язык птиц. Говорили, в конце концов перстень достался
этому нищему. Сокровище было бесценным, так что владелец не мог его продать.
Попрошайка умер во дворике мечети Вазил-хана, в Лахоре.
Я подумал, что у Чосера тоже есть история о чудесном перстне, но не хотел
портить Баркли его рассказ.
- А перстень? - вместо этого спросил я.
- Как всякий волшебный предмет, его не нашли. Может быть, он теперь в
каком-нибудь тайнике, там же в мечети, или на пальце у человека, живущего в
краях, где нет птиц.
- Или их там столько, - вставил я, - что не поймешь, где чей голос. Ваша
история, Баркли, похожа на притчу.
Тут и заговорил Дэниэл Торп. Казалось, он ни к кому не обращается, на нас
он не смотрел. Было в его английском что-то особенное, я приписал это долгому
пребыванию на Востоке.
- Это не притча, - сказал он, - а если притча, то она говорит правду. Есть
бесценные вещи, которые невозможно продать.
Слова, которые я пытаюсь сейчас воскресить, подействовали на меня куда
