Вудхауз Пэлем Грэнвил - Мой Малыш
Пэлем Грэнвил Вудхауз
МОЙ МАЛЫШ
Перевод Н.Трауберг
Трутни спорили о том, имел ли Бинго нравственное право притащить своего
младенца в клуб и поить его молоком прямо в курилке. Трутень с темными кругами
под моноклем и под невооруженным глазом полагал, что после тяжелой ночи такие
зрелища опасны. Другой, помилосердней, возразил, что Литтлу-сыну все равно
придется когда-то вступать в клуб, и лучше его подготовить. Третий считал, что
надо предупреждать заранее, ручаясь при этом за сохранность шляп, пальто и
зонтиков.
- Очень уж у него подозрительный вид, - пояснил он. - Что называется,
преступная внешность. Вылитый Эдвард Робинсон.
Четвертый Трутень, всегда все знавший, сумел пролить свет на эту тайну.
- Да, - сказал он, - Алджернон Обри - не подарок, но Бинго уверяет, что он
совершенно безопасен. Визит в наш клуб - знак благодарности. Если бы не этот
младенец, еще одна семейная драма буквально потрясла бы мир.
Когда брак Бинго Литтла с Рози М. Бэнкс был благословлен потомством и
Алджернон Обри появился на лондонской сцене, отец его (сказал Трутень)
откликнулся так, как откликнулись бы и вы. Знакомясь с младенцем, он произнес:
"Ой" - и долго не мог прийти в себя.
Отеческая любовь продержалась лишь потому, что у Бинго было изображение
его самого в том же возрасте, и выглядел он примерно как разбитое яйцо. Отсюда
он вывел, что и такой ребенок может постепенно превратиться в изящного
бульвардье с тонкими чертами лица.
Тем не менее, обнаружив, что в очередных бегах участвует лошадь по кличке
Страшила, он с горя поставил на нее десять фунтов. Склонный к суеверию, он
подумал, не для того ли послан в мир этот младенец.
Лошадь проиграла. Десятка, брошенная к ее копытам. была последней, а это
означало, что надо месяц обходиться без коктейлей, сигарет и всех тех
излишеств, которые тонкой натуре важнее, чем хлеб насущный.
Просить у жены не стоило. Уезжая на курорт, где мать принимала морские
ванны, Рози недвусмысленно приказала на бегах не играть. Значит, деньги
следовало добыть из другого источника. Как всегда в таких случаях, мысли
злосчастного мужа обратились к Пуффи Проссеру. Тот был прижимист, но с
недавних пор как-то подобрел. Заглянув в ту комнату, где Трутни писали письма,
Бинго увидел, что домашний миллионер слагает стихи. Во всяком случае, он
спросил, что рифмуется со словами "синие глаза", и поговорил о радостях
семейной жизни.
Отсюда Бинго вывел, что его настигла любовь, а влюбленные добры. Он смело
пошел к нему на Парк-Лейн и встретил его у самого дома.
- Привет! - сказал он. - Пип-пип! Ты не смог бы...
Опыт единственного Трутня, обладавшего деньгами, наделил Пуффи шестым
чувством. Можно предположить, что он обрел дар провидения. Не дожидаясь конца
фразы, он отскочил, словно антилопа, почуявшая тигра, а там - помахал рукою из
такси.
Услышав, что несчастный богач сказал шоферу: "В "Савой", Бинго пошел туда
же и застал там Пуффи с барышней. Она оказалась знакомой, что дало возможность
подсесть к их столику.
Сперва Бинго не заметил, но позже - ощутил, что Пуффи обошелся бы и без
него. Царила, скажем так, напряженность. Нет, сам он болтал, и девица болтала,
а вот Пуффи был какой-то скованный, рассеянный, мрачный. Он ерзал на стуле и
барабанил пальцами по столу.
После кофе девица сообщила, что спешит на вокзал, поскольку едет к кому-то
в Кент, а Пуффи повеселел, заметив при этом, что охотно ее проводит. Но Бинго
не бросил его и, когда поезд ушел, сказал ему:
- Вот что, Пуффи! Ты мне не пом
