Ди Лампедуза Джузеппе Томази - Лигия
Джузеппе Томази ди Лампедуза
Лигия
Поздней осенью далекого 1938-го я переживал острейший приступ мизантропии.
Дело было в Турине. Пока я спал, фифа №1, старательно обшарив мои карманы в
поисках вожделенных сотенок, обнаружила письмецо от фифы №2. Означенное
письмецо при всей своей орфографической непроходимости, все же не оставляло и
тени сомнения насчет характера наших отношений.
Мое пробуждение было незамедлительным и бурным. Квартирка на улице Пейрон
огласилась залпом эмоционально окрашенных высказываний на местном наречии.
Отчаянную попытку выцарапать мне глаза удалось предотвратить лишь после того,
как я легонько выкрутил левое запястье незадачливой вертячки. Прием
вынужденной самообороны положил конец едва разразившемуся скандалу, а заодно и
воцарившейся было идиллии. Девица поспешно оделась, швырнула в сумочку пудру,
губную помаду, платочек, сотенную ; запустила в меня
напоследок тройным и выскочила за дверь. Ни разу не была она так
прелестна, как в эти четверть часа полного остервенения. Из окна я различил
тающую в утреннем туманце фигуру: высокую, стройную, исполненную вновь
обретенного изящества.
Больше я ее не видел. Ни ее, ни черного кашемирового свитера, стоившего
бешеных денег и обладавшего тем роковым достоинством, что одинаково годился и
для мужчин и для женщин. Единственным напоминанием о ней стали две оброненные
на постель волнистые шпильки-невидимки.
В тот же день у меня было назначено свидание с №2 в кафе на площади Карло
Феличе. Однако за столиком в западном углу второго зала я узрел не
каштановую гриву как никогда желанной красотки, а плутоватую физию Тонино, ее
двенадцатилетнего братишки, только что заглотившего порцию шоколада с двойными
сливками. Завидев меня, он вскочил с нарочитой туринской учтивостью.
- Монсу, - изрек он. - Пинотта не придет. Она просила отдать вам эту
записку. Швах, монсу, - и был таков, прихватив с собой пару притомившихся на
тарелке пампушек.
Записка - тщедушный обрывок картона цвета слоновой кости - оповещала меня
о полном отвороте-повороте, мотивированном моей гнусностью и . Из чего я заключил, что №1 разыскала и подговорила №2, а также
что я попросту остался с носом.
За каких-то полдня я лишился двух весьма удачно дополнявших друг друга
ветрениц плюс бесценного свитера; мало того - мне пришлось оплатить и
несоразмерные потребления инфернального Тонино. Мое наисицилийское самолюбие
было посрамлено. Я оказался в полных дураках и решил на некоторое время
покинуть мирскую суету и ее утехи.
Более подходящего места для затворничества, чем кафе на улице По, нельзя
было и вообразить. Как бродячий пес, я наведывался туда в любую свободную
минуту - и непременно по вечерам, после дневного корпения в газетной редакции.
То был эдакий Ад, населенный бескровными тенями отставных полковников, судей и
учителей на пенсии. Все эти пустотелые призраки играли в шашки или домино;
днем - в полумраке портиков и смога, вечером - в полусвете огромных зеленых
абажуров. Они никогда не повышали голоса, точно опасаясь, что слишком высоко
взятая нота разорвет непрочный уток их мнимых обличий. Лучшего Лимба и не
придумаешь.
Как покорное животное, я неизменно садился за один и тот же угловой
столик, тщательно уготованный для того, чтобы доставлять посетителю максимум
неудобств. Слева от меня два призрака старших офицерских чинов играли в
триктрак с двумя фантомами советников апелляционного суда; военные и судебные
кости беззвучно вываливались из кожаного стакана. Слева
