Коруджиев Димитр - Дом Альмы
ДИМИТР КОРУДЖИЕВ
ДОМ АЛЬМЫ
Главный герой книги, страдающий артритом, отправляется в Стокгольм к целительнице Альме. Самые разные люди собрались в ее доме.
"Человек – это целый мир. Нельзя забывать, что человек – самый совершенный инструмент в природе. Вещи, которые нас окружают, обязаны нам служить, быть посредниками между нами и безграничными пространствами, в то время как они лишают нас сил.
Да, чувство собственной силы обманчиво. В самом принципе существования цивилизации допущена какая-то ошибка…"
1.
Самолет в Стокгольм улетал в субботу, и без особых на то причин, это показалось мне хорошей приметой. Суббота пришлась на 23 мая – канун праздника славянской письменности и культуры. День выдался солнечный.
Постукивая костылем, я поднимался по ступенькам, ведущим в зал вылета международных рейсов, а брат и жена, вместе с ее приятельницей, хлопотавшей о том, чтобы поудобнее устроить меня в самолете, беспокойно сновали туда-сюда, то обгоняя меня, то дожидаясь, пока я до них доковыляю.
В самом центре зала ожидания мы остановились и брат принес кофе в пластмассовых стаканчиках. Выпили за мою удачу – напиток для такого дела несколько странный, но другого под рукой не было.
Здесь же пролегал маршрут наземного передвижения стюардесс: словно держась невидимых пунктиров, все они по очереди проследовали мимо нас, причем приятельница жены познакомила меня с каждой, к тому же – и с блондином-стюардом. Они обещали уступить мне одно из своих кресел, так я смогу вытянуть больную ногу.
Брат упрямо молчал, будучи убежденным, что на чужбине я только напрасно потеряю время. Впрочем, так считали все – все, кроме жены и меня самого. Выходит, не нашлось больше никого, кто уверовал бы в лечение силами природы.
Национальная черта? Отношение к жизни, характерное лишь для наших знакомых?
Жена прижималась к моей руке, опиравшейся на костыль. Самый нежный на свете груз. Ее приятельница ушла, чтобы выбросить пустые стаканчики, но тут же вернулась и еще раз пожелала мне большой-большой удачи.
Она и сама себе не верила. Перецеловав всех, я вошел в таможню.
2.
Одна из стюардесс любезно уступила мне свое кресло, в нем я сумел найти покойную позу – почти лежа. Справа от меня, на одном из двух мест, предназначенных для пассажиров особого ранга, я заметил человека, три года тому назад наложившего вето на мою зарубежную стажировку.
Глаза наши встретились, лицо его искривилось в невольной гримасе, но… потом ему удалось заставить себя больше ни разу не обернуться в мою сторону. Я его как-то даже пожалел. Тем, кто на костылях, хоть кивнуть-то принято обязательно, точно так же, как бросить нищему монету.
А иначе на душе будут кошки скрести. Вести себя свободно ему мешала карьера, видимо, ее неписанные правила и заставили его в этот чудесный день облачиться в пиджак, доверху застегнуть белую рубашку, затянуть галстук… Мне знакомы эти слегка побагровевшие, налитые шея и щеки, с которыми вел до смешного безнадежную битву вздернутый по-мальчишечьи нос (а блондин-стюард уже ставил перед ним и его спутником двойные порции – тарелки, доверху наполненные мясом).
Они медленно и тщательно пережевывали пищу, а мне казалось, что в круглом иллюминаторе за их головами вот-вот возникнет лицо и на нем будет написан ужас перед их неспособностью воспринимать собственные тела как некие обособленные, пусть даже низшие существа, перемалывающие и переваривающие чудовищные количества пищи, как бы вступающие с ней в единоборство. А карьера – это та пасть, что в конце концов проглотит откор
