Маркес Габриэль Гарсиа - Огорчение Для Троих Сомнабул
Габриэль Гарсиа Маркес
Огорчение для троих сомнабул
И вот она теперь там, покинутая, в дальнем углу дома. Кто-то сказал нам
- еще до того, как мы принесли ее вещи: одежду, еще хранящую лесной дух,
невесомую обувь для плохой погоды, - что она не сможет привыкнуть к
неторопливой жизни, без вкуса и запаха, где самое привлекательное - это
жесткое, будто из камня и извести, одиночество, которое давит ей на плечи.
Кто-то сказал нам - и мы вспомнили об этом, когда прошло уже много времени,
- что когда-то у нее тоже было детство. Возможно, тогда мы просто не
поверили сказанному. Но сейчас, видя, как она сидит в углу, глядя
удивленными глазами и приложив палец к губам, пожалуй, поняли, что у нее и
вправду когда-то было детство, что она знала недолговечную прохладу дождя и
что в солнечные дни от нее, как это ни странно, падала тень.
Во все это - и во многое другое - мы поверили в тот вечер, когда
поняли, что, несмотря на ее пугающую слитность с низшим миром, она полностью
очеловечена. Мы поняли это, когда она, будто у нее внутри разбилось что-то
стеклянное, начала издавать тревожные крики; она звала нас, каждого по
имени, звала сквозь слезы, пока мы все не сели рядом с ней; мы стали петь и
хлопать в ладоши, как будто этот шум мог склеить разбитое стекло. Только
тогда мы и поверили, что у нее когда-то было детство. Получается, что
благодаря ее крикам нам что-то открылось; вспомнилось дерево и глубокая
река, когда она поднялась и, немного наклонившись вперед, не закрывая лицо
передником, не высморкавшись, все еще со слезами, сказала нам:
- Я никогда больше не буду улыбаться.
Мы молча, все втроем, вышли в патио, может быть, потому, что нас
одолевали одни и те же мысли. Может, мысли о том, что не стоит зажигать в
доме свет. Ей хотелось побыть одной - быть может, посидеть в темном углу,
последний раз заплетая косу, - кажется, это было единственное, что уцелело в
ней из прежней жизни после того, как она стала зверем.
В патио, окруженные тучами насекомых, мы сели, чтобы подумать о ней. Мы
и раньше так делали. Мы, можно сказать, делали это каждый день на протяжении
всех наших жизней.
Однако та ночь отличалась от других: она сказала тогда , что никогда
больше не будет улыбаться, и мы, так хорошо ее знавшие, поверили, что
кошмарный сонстанет явью. Мы сидели, образовав треугольник, представляя
себе, что в его середине она - нечто абстрактное, неспособное даже слушать
бесчисленное множество тикающих часов, отмеряющий четкий, до секунды, ритм,
который обращал ее в тлен. "Если бы у нас достало смелости желать ей
смерти", - подумали мы все одновременно. Но мы так любили ее безобразную и
леденящую душу, подобную жалкому соединению наших скрытых недостатков.
Мы выросли давно, много лет назад. Она, однако, была еще старше нас. И
этой ночью она могла сидеть вместе с нами, чувствуя ровный пульс звезд, в
окружении крепких сыновей. Она была бы уважаемой сеньорой, если бы вышла
замуж за добропорядочного буржуа или стала бы подругой достойного человека.
Но она привыкла жить в одном измерении - подобная прямой линии, наверное,
потому, что ее пороки и добродетели невозможно было увидеть в профиль. Мы
узнали об этом уже несколько лет назад. Мы - однажды утром встав с постели -
даже не удивились, когда увидели, что она совершенно неподвижно лежит в
патио и грызет землю. Она тогда улыбнулась и посмотрела на нас; она выпала
из окна второго этажа на жесткую глину патио и осталась лежать, несгибаемая
и твердая, уткнувшись лицом
