О'Фаолейн Шон - Тень Тюрьмы
Шон О'ФАОЛЕЙН
ТЕНЬ ТЮРЬМЫ
Перевод Н. Буровой
Если верить ребятишкам из поселка, они раздружились с Инч Моран
потому, что она "запулила" в Падну Калла камнем. Им казалось, что это и
вправду так. На самом же деле они перестали водиться с ней, наслушавшись
разговоров об ее отце. Жители поселка ополчились на него оттого, что он
служил надзирателем в здешней тюрьме, оттого, что через неделю должны были
повесить бродягу Бэнтри за убийство Буди Бесс, и еще оттого, что все
связанное с казнью вызывало у них ужас.
До последнего дня следствия только и было разговоров, что о Бэнтри и
Буди Бесс. Неужто это он ее убил? Может, он еще выпутается? Может, объявят
его невменяемым? Люди ходили к пруду и заглядывали под склонившуюся над
водой ольху, где нашли Буди: ее рыжие волосы стлались по воде, глаза были
открыты, а во лбу зияла дыра; или же со страхом вглядывались в глубь
пещеры, где полицейские обнаружили Бэнтри: он не шевелился, лишь таращил
глаза и сжимал в руке гаечный ключ. Однако вечером того дня, когда вынесли
приговор, взглянули они на зажегшийся в окне тюремной башни одинокий огонек
и сказали себе: "А сторожит-то его, видать, Моран". С этой минуты он не шел
у них из головы: вот, представлялось им, запирает он Бэнтри в камере, вот
приносит ему позавтракать (по какой-то причине, видимо, смутно связанной с
рассказами о том, что в утро перед казнью осужденному подают все, что тот
ни пожелает, на ум им приходил именно завтрак); вот тащит его за руку к
виселице, а вот уж и протягивает палачу Пирпоинту намыленную веревку. Самый
вид его формы, весьма обыкновенной, без серебряных пуговиц даже, стал
наводить их на мысль о смерти. Что бы он ни делал, теперь все окрашивалось
в их сознании ужасом перед виселицей. Большой мастер выпиливать лобзиком,
он частенько засиживался за полночь, и свет в его окошке казался им
отблеском того самого огонька в окне тюремной башни. Миссис Калла даже
говорила, что у нее мороз по коже пробегает, стоит ей увидеть, как Моран
копается в саду.
Вот как получилось, что в течение двух долгих недель, вплоть до самого
кануна казни, никто с Инч не водился. Для нее это обернулось домашним
арестом, потому что со дня убийства детям выходить поодиночке за пределы
поселка запрещалось. День-деньской сидела она дома или в крошечном садике в
конце каменной наружной лестницы, которая обрывалась на десятой ступеньке,
на полпути к какому-то давно исчезнувшему строению. Она походила на
раскрашенного гнома, каких покупают, чтобы поставить в саду: толстоногая,
розовощекая, с тугими завитками рыжих волос на лбу, в старомодном пальто с
пелериной и капюшоном, как у карликового разбойника с большой дороги, и с
серыми, широко раскрытыми глазами, в которых прыгали - и не находили выхода
- озорные чертики.
Из мансардного окошка на одном уровне с высоко вознесенным троном Инч
ее сестры, как две поставленные бок о бок статуи, глядели пустыми глазами
куда-то за реку, в сторону купален, где поблескивали на солнце тела
городских парней. Кроткие эти существа никогда ни к Инч, ни к кому другому
не обращались, а если и произносили что-нибудь, то только шепотом и не
договаривая фраз. Одна, бывало, скажет: "Мы бы...", другая откликнется:
"Вот это..." Инч, возвышаясь над красноватой порослью валерианы, над
заячьей капустой и расцветающей лобелией, казалось, их не замечала.
Заговаривали с нею лишь матери ребят из ее компании, приходившие с ведрами
или кувшинами за водой к колонке у подножия лестницы: "Ты что же, Ин
