Пик Мервин - Там Же, Тогда Же
Мервин Пик
Там же, тогда же
Вечер - и я ненавижу отца. От него несет тушеной капустой. У него брюки
- все сплошь обсыпанные сигаретным пеплом. Усы - лохматые, желтые,
вонючие, проникотиненные. Он меня не замечает. Ненавижу. Он сидит в своем
гнусном кресле, прикрыв глаза, думает Бог весть о чем. Ненавижу. И усы его
ненавижу, и даже дым, который он выпускает изо рта, и воздух над его
головой, воздух, разбавленный дымом.
Мать вошла и спросила, не видал ли я, случайно, ее очков. И ее
ненавижу. Шмотки ее ненавижу, безвкусные, мещанские. Ох, ненавижу! И еще -
возненавидел, как только увидел - каблуки ее, сношенные, скошенные, не то
чтоб совсем, но заметно. Уродство, мерзость, а главное - так
по-человечески, до отвращения. Мать - человек. Ненавижу ее за это. И отца
тоже.
Она все нудит, трындит - про очки свои, про то, что у меня рукава чуть
не до дыр на локтях протерлись, и я резко отбрасываю книжку. Не могу
выносить эту комнату. Я - тут - задыхаюсь! Понимаю - пора сматываться.
Господи, и вот с этими людишками я прожил чуть не двадцать три года! И вот
в этой комнате я живу с тех пор, как родился! Это что - жизнь для молодого
парня? Вечера напролет смотреть, как поднимается дым из папочкиной трубки,
как шевелятся поганые старые усы? Год за годом пялиться на маменькины
сбитые каблуки? На темно-коричневую мебель? На осточертевшие проплешинки
шоколадного ковра? Нет, я уйду, я отряхну с ног моих прах темной и вязкой
человечности этой берлоги, человечности, навалившейся на меня по праву
рождения. Бизнес отца, в котором мне должно заступить на его место? А не
пошел бы он!..
Я стал пробираться к двери - ну и, ясное дело, на третьем же шаге
споткнулся о край ковра, чуть не свалился, руку успел подставить - сшиб
розовую вазу.
Как чувствуешь себя при этом? Очень маленьким. Очень злым. Рот матери
распахнулся - точь-в-точь входная дверь, ну, правильно, дверь, выбежать из
двери, бежать - куда? Черт подери, куда? Ждать ответов на мысленные
вопросы времени не было, бежать пришлось, прочь из дома, не важно, знаю ли
я, что делаю.
Скука, смертная, двадцатитрехлетняя тоска, как пружина разгибается, в
спину ударяет, и, кажется, я пропеллером вылетаю из садовой калитки, так
толкает она меня в позвоночник.
Дождь, дорога - черная, мокрая, блестящая, как промасленная, как
лакированная, отражения фонарей - как рыбки золотые в лужах. Автобусная
остановка. Ну, так и где он, мой автобус до Пикадилли, автобус до острова
Гдетотам, до станции "Смерть или слава"? (Не нашел я ни смерти, ни славы.
Нашел только одно - то, чего не забуду, наверно, никогда.)
Автобус дрожал, набирал скорость, большой, светлый. А на черных улицах
огоньки, а в окне - лица сотен людей, лица мелькают, пролистываются, как
книжные страницы. А в автобусе - я. Сижу, шестипенсовый билет в кулаке
сжимаю, да куда ж это я еду? Куда меня несет?
Отвечаю. К центру Вселенной. К Пикадилли-серкус, где случиться может
все. А что же я хочу, чтоб случилось?
Жизнь, идиот! Ты жизни хочешь. Ты приключений хочешь... как, уже
сдрейфил? Может, повстречаешь красавицу... я обхватил себя за локти,
пытаясь ощутить, как напрягаются мускулы. Ощущать, увы, особо нечего.
"Черт, - шепнул я себе, - черт, дьявол, кошмар".
Я выглянул из окна и - вот оно! Пикадилли-серкус. У меня перед носом.
Огни - как вызов, как зов. Автобус свернул с Реджент-стрит на
Шафтсбери-авеню, и я сошел. Один. Пешком в джунгли. Хищники крались за
мной по пятам. Ярились бесчисленные волчьи стаи. Куда же тепе
