По Эдгар Алан - Свидание
Эдгар Аллан По
Свидание
О, жди меня! В долине той,
Клянусь, мы встретимся с тобой.
Генри Кинг,
епископ Чичестерский.
Эпитафия на смерть жены
Злосчастный и загадочный человек! - смятенный ослепительным блеском
своего воображения и падший в пламени своей юности! Вновь в мечтах моих я
вижу тебя! Вновь твой облик возникает передо мною! не таким - ах! - каков ты
ныне, в долине хлада и тени, но таким, каким ты должен был быть - расточая
жизнь на роскошные размышления в граде неясных видений, в твоей Венеции - в
возлюбленном звездами морском Элизиуме, где огромные окна всех палаццо,
построенных Палладио, взирают с глубоким и горьким знанием на тайны тихих
вод. Да! повторяю - каким ты должен был быть. О, наверное, кроме этого, есть
иные миры - мысли иные, нежели мысли неисчислимого человечества, суждения
иные, нежели суждения софиста. Кто же тогда призовет тебя к ответу за
содеянное тобою? Кто упрекнет тебя за часы ясновидения или осудит как трату
жизни те из твоих занятий, что были только переплеском твоих неиссякаемых
сил?
В Венеции, под крытою аркою, называемою там Ponte di Sospiri [мост
Вздохов (итал.)], встретил я в третий или четвертый раз того, о котором
повествую. С чувством смущения воскрешаю я в памяти обстоятельства той
встречи. И все же я помню - ах! забыть ли мне? - глубокую полночь, Мост
Вздохов, прекрасную женщину и Гений Возвышенного, реявший над узким каналом.
Стоял необычно темный для Италии вечер. Громадные часы на Пьяцце
пробили пять. Площадь Кампанила была безлюдна и тиха, и огни в старом Дворце
Дожей быстро гасли. Я возвращался домой с Пьяцетты по Большому Каналу. Когда
же моя гондола проходила напротив устья канала Святого Марка, откуда-то со
стороны его раздался женский голос, внезапно пронзивший тьму диким,
истерическим, протяжным вскриком. Встревоженный этим звуком, я вскочил на
ноги; а гондольер, выпустив единственное весло, безвозвратно потерял его в
черной тьме, и вследствие этого мы были предоставлены на волю течения, в
этом месте идущего из большего в меньший канал. Подобно некоему гигантскому
черноперому кондору, мы медленно проплывали к Мосту Вздохов, когда сотни
факелов, сверкающих в окнах и на лестнице Дворца Дожей, мгновенно превратили
глубокий мрак в сверхъестественный сине-багровый день.
Младенец, выскользнув из рук матери, выпал сквозь верхнее окно высокого
здания в глубокий, глухой канал. Тихие воды бесстрастно сомкнулись над
жертвой; и хотя моя гондола была единственной в поле зрения, многие упорные
пловцы уже находились в воде и тщетно искали на ее поверхности сокровище,
которое, увы, можно было обрести лишь в ее глубине. На широких, черных
мраморных плитах у дворцового входа стояла фигура, которую вряд ли кто-то из
видевших ее тогда мог бы с тех пор забыть. То была маркиза Афродита,
обожаемая всей Венецией, веселейшая из веселых, прекраснейшая из красивых и,
к сожалению, юная жена старого интригана Ментони и мать прелестного
младенца, ее первого и единственного, который сейчас, в глубине
беспросветных вод, скорбно вспоминал ее нежные ласки и тратил свои хрупкие
силы в попытках воззвать к ее имени.
Она стояла одна. Ее маленькие босые серебристые ноги мерцали в черном
зеркале мраморных плит. Ее волосы, только что полураспущенные после бала, в
потоках алмазов клубились вокруг ее античной головки кудрями, подобными
завиткам гиацинта. Прозрачное белоснежное покрывало казалось едва ли не
единственным одеянием ее хрупкого тела; но полночный летний воздух бы
