Библиотека в кармане -зарубежные авторы

         

Радзинский Эдвард - Коба (Монолог Старого Человека)


Эдвард Радзинский
Коба (монолог старого человека)
Мы с ним дружили. Мы подружились в лихое время. Мы напали тогда на
почту. Революции нужны были деньги - и мы экспроприировали эти деньги в
пользу Революции. И вот тогда Кобе и повредили руку. И потом на всех
картинах - на тысячах тысяч картин - Коба будет изображен с вечной своей
трубкой в согнутой руке. (В ту страшную ночь, когда Кобе уродовали руку, я
не знал, что стою у истока лучших произведений нашей живописи...)
Как не любил Коба свое удалое прошлое. Когда невеста спросила его о
руке, Коба рассказал рождественскую историю о бедном маленьком мальчике,
искалеченном под колесами богатого экипажа.
Да, для меня он всегда был Коба. Мой друг Коба. Мой соплеменник Коба. А
я для него был Фудзи. У меня восточные глаза и странные японские скулы. За
мое японское лицо Коба шутливо прозвал меня Фудзияма, и это стало моей
партийной кличкой, или Фудзи, как называли меня друзья.
В те молодые наши годы Коба очень любил шутить и петь. Пел он
прекрасно, но шутил, прямо скажу, незамысловато: "Дураки-мураки",
"баня-маня" - и сам же от этих шуток покатывался, просто умирал от смеха!
Тогда Коба был молод, и сила ходила в его теле, и тесно ему было от этой
силы, как от бремени.
Но Революцию не делают профессора в беленьких перчатках. Профессора
размышляют и пишут, спорят и болтают. А Революция - это великое и смелое
дело. Надо порой уметь заманить врага в ловушку, прикинувшись другом, надо
уметь иногда быть глухим к стонам и, наконец, надо убивать! Если этого
требует Революция. Коба умел. Лучше всех нас. Коба был нужен всем
"профессорам" Революции для черной работы Революции. Клянусь, втайне они
презирали его, боялись и ненавидели. И он это знал. Любили его только мы -
соплеменники-грузины. Потому что мы понимали великую цельность нашего
яростного, коварного и беспощадного друга - барса Революции.
Десять лет я делил с Кобой одну постель, один ломоть хлеба и одну
ссылку. И вот разделил и общую радость - она победила, наша Революция. Если
бы кто-нибудь намекнул нам тогда, кем станет наш не очень грамотный друг,
столь дурно говоривший по-русски! Если бы кто-нибудь намекнул нам и всем
этим болтунам, издевавшимся тогда над Кобой...
А потом... Я не буду рассказывать то, что всем хорошо известно: как
начали исчезать все эти профессора-болтуны, враги Кобы... Как потом начали
исчезать и его друзья, соплеменники-грузины... Нет, тогда мы не просто
говорили - в лицо ему правду орали. Орали! И исчезали... Впрочем, вру:
другие орали - и исчезали. А я молчал. Я жил тогда в Тбилиси, руководил
искусством, дружил с поэтами, художниками. И молчал... Помню, забрали
Тициана Табидзе... Взяли и других замечательных поэтов. Из моих знакомых
остался, пожалуй, только ничтожный поэт Дато... Ах, как ему было стыдно -
всех великих забрали, а он остался. Неужели он был такой невеликий? Помню,
как Дато надеялся, что его попросту забыли, как ждал каждую ночь. Но его все
не брали. И тогда он не выдержал, надел черкеску с газырями, сел на коня и
выехал на площадь перед неким зданием. Было утро, он гарцевал один по пустой
площади. Наконец открылось окно, высунулась голова и презрительно крикнула:
"Ступай домой, Дато! Ты все равно не настоящий поэт! "
А я молчал. Я затаился и молчал. Клянусь вам, я смелый человек, и это
может подтвердить Революция. Но я молчал. Я, который ничего и никого не
боялся, боялся только одного - Кобу. Ибо я знал его. И все-таки молчание не
помогло...
В тюрьме я буй





Содержание раздела