Рэй Жан - Рука Геца Фон Берлихингена
Жан Рей
Рука Геца фон Берлихингена
Мы жили тогда в Генте, на улице Хэм, в старом доме, таком громадном,
что я боялся заблудиться во время тайных прогулок по запретным для меня
этажам.
Дом этот существует до сих пор, но в нем царят тишина и забвение, ибо
больше некому наполнить его жизнью я любовью.
Тут прожило два поколения моряков и путешественников, а так как порт
близок, по дому беспрерывно гуляли усиленные гулким эхом подвалов призывы
пароходных сирен и глухие шумы безрадостной улицы Хэм.
Наша старая служанка Элоди, которая составила свой собственный
календарь святых для семейных торжеств и обедов, буквально канонизировала
некоторых наших друзей и посетителей, и среди них самым почитаемым был,
конечно, мой дорогой дядюшка Франс Петер Квансюис.
Этот знаменитый остроумный человек не был моим настоящим дядюшкой, он
был дальним родственником моей матери; однако, когда мы звали его
дядюшкой, часть его славы как бы падала и на нас.
В те дни, когда Элоди насаживала на вертел нежного гуся или поджаривала
на слабом огне хлебцы с патокой, он с охотой принимал участие в наших
пиршествах, ибо любил вкусно поесть, а также с толком порассуждать о
всяческих кушаньях, соусах и приправах.
Франс Петер Квансюис прожил двенадцать лет в Германии, женился и после
десяти лет счастливой супружеской жизни там же похоронил и жену, и свое
счастье.
Кроме ревниво хранимых нежных воспоминаний, он вывез из Германии любовь
к наукам и книгам; трактат о Гете; прекрасный перевод героико-комической
поэмы Захарии, вполне достойной принадлежать по своему юмору и остроумию
перу Гольберга: несколько страниц удивительного плутовского романа
Христиана Рейтера "Приключения Шельмуффского"; отрывок из трактата Курта
Ауэрбаха об алхимии и несколько скучнейших подражаний "Taqebuch eines
Beobachters seines selbst" Лаватера.
Сейчас вся эта запыленная литература стала моей, ибо дядюшка Квансюис
завещал ее мне в надежде, что когда-нибудь она мне окажется полезной.
Увы! Я не оправдал его предсмертных надежд - в моей памяти только и
осталось, что восклицание: "Писание - это трудолюбивая праздность..." -
отчаянный крик души Геца фон Берлихингена, этого удивительного
героя-мученика, которого мой дорогой дядюшка особо отметил в своем
трактате о Гете.
Дядюшка подчеркнул эту фразу пять раз разными цветными карандашами.
Трудно нарушить обет молчания и приподнять покрывало забвения! И если я
делаю это, то только потому, что мне было знамение из неизъяснимой тьмы.
Дядюшка Квансюис проживал в соседнем доме, на той же длинной, угрюмой и
вечно сумрачной улице Хэм.
Дом был поменьше нашего, совсем черный, но эхо гуляло там еще сильнее в
дни бурь и порывистых резких ветров.
Однако одну комнату там все же уберегли от мрачного холода подвальных
кладовок и тьмы коридоров. Это была высокая светлая комната, обитая желтой
тканью; ее обогревала чудесная марльбаховская печь, а из центральной
лепной розетки потолка на трех позолоченных цепочках свешивалась лампа с
двумя фитилями.
Днем массивный овальный стол кряхтел под тяжестью книг и коробок со
старинными миниатюрами; но вечером, в час обеда, на нем расстилали
коричневую, расшитую голубым и оранжевым скатерть, а затем расставляли
красивые тарелки из дорникского фаянса и богемский хрусталь.
В этих тарелках подавались изумительные кушанья, а из высоких бокалов
пили бордоские и рейнские вина.
За этим столом дядюшка Квансюис принимал своих друзей, которых любил за
их внимание к своим речам и за немой во
