Сент-Экзюпери Антуан - Преступление И Наказание Перед Лицом Советского Правосудия
Антуан де Сент-Экзюпери
Преступление и наказание перед лицом советского правосудия
Перевод: С французского Д. Кузьмина
Первое, что сказал судья, едва началась наша беседа в его кабинете, -
показалось мне и самой главной его мыслью:
"Не в том дело, чтобы наказывать, а в том, чтобы исправлять".
Говорил он так тихо, что я наклонился, чтобы расслышать, между тем его
руки осторожно разминали невидимую глину. Глядя далеко поверх меня, он
повторил:
"Надо исправлять".
Вот, подумал я, человек, не знающий гнева. Он не удостаивает себе подобных
признанием того, что они действительно существуют. Люди для этого судьи -
хороший материал для лепки, и как не чувствует он гнева, так не чувствует и
нежности. Можно прозревать в глине свое будущее творение и любить его большой
любовью, но нежность рождается только из уважения к личности. Нежность свивает
гнездо из мелочей - забавных черточек лица, пустяшных причуд. Теряя друга,
оплакиваешь, быть может, это его несовершенство.
Этот судья не позволяет себе судить. Он как врач, которого ничто не
поражает. Он лечит, если может, а если не может, то, служа всему обществу,
расстреливает. Приговоренный заикается, на его губах страдальческая гримаса; у
него ревматизм, и от этого он так смиренно близок нам, - но все это не вызовет
милосердия судьи.
И я догадываюсь уже, что за великим неуважением к отдельному человеку
здесь стоит великое уважение к человеку вообще, длящемуся из века в век поверх
отдельных человеческих жизней и созидающему великое. А виновный, думаю я,
здесь больше ничего не значит.
Я понимаю теперь, почему русское законодательство, так часто карающее
смертью, не предусматривает заключения больше чем на десять лет и допускает
всяческие снижения этого срока. Если отступник может вернуться в лоно
общества, он вернется и раньше. Зачем же продлевать наказание, если наказанный
уже стал другим человеком? Ведь и с арабским вождем, признавшим наши законы,
мы обращаемся как с равным. Так что само понятие наказания здесь, в СССР,
потеряло смысл.
У нас говорят, что осужденный расплачивается за свой долг. И каждый год
искупления - выплата по некоему незримому счету. Долг может оказаться
неоплатным - и тогда осужденному отказывают в праве снова стать человеком. И
пятидесятилетний каторжник все еще платит за двадцатилетнего мальчика,
которого гнев однажды толкнул на убийство.
Судья продолжает, будто размышляя вслух:
"Если надо вызвать страх, если преступления против общества множатся и
речь уже идет об эпидемии, - мы караем более сильно. Когда армия разлагается,
мы расстреливаем для примера. И тот, кто двумя неделями раньше получил бы три
года исправительных работ, расстается с жизнью за мелкий грабеж. Но мы
остановили эпидемию, мы спасли людей. Если что и кажется нам аморальным - то
не эта жестокость в случаях, когда общество в опасности, а заключение
заключенного в рамки одного-единственного слова. Разве убийца является убийцей
по своей природе, на всю жизнь, как негр - на всю жизнь негр? Убийца - всего
лишь истерзанный человек."
Руки судьи все лепят и лепят невидимую глину.
"Исправлять, исправлять, - говорит он. - Мы достигли на этом пути больших
успехов".
Попробую встать на его точку зрения. Представляю себе гангстера или
сутенера, их мир - со своими законами, своей моралью, своей жестокостью и
самоотверженностью. Признаю: человеку, прошедшему такую школу, не стать
деревенским пастухом. Он не сможет без приключений, без ночных засад. Без
упражнения способно
