Сименон Жорж - Дождь Идет
Жорж Сименон
Дождь идет
Роман
Перевод В. Н. Курелла
I
Я сидел на полу возле низкого окна полумесяцем, в окружении своей
игрушечной мебели и зверей. Спиной я почти касался толстой печной трубы
- она шла снизу из магазина, проходила сквозь перекрытие и, обогрев
комнату, исчезала где-то в потолке. Это было очень забавно - когда огонь
переставал гудеть, по трубе передавались звуки, и мне было слышно все,
что говорилось внизу.
Шел черный дождь. Матушка утверждает, что это собственное мое
выражение. И даже будто я употребил его, когда она еще носила меня на
руках. Правда, по части воспоминаний матушке моей доверять особенно не
следует. Тут мы с ней чаще всего расходимся. Воспоминания ее какие-то
слащавые и выцветшие, как те обрамленные бумажными кружевами картинки
святых, которые закладывают в молитвенник. Если я напоминаю ей
какую-нибудь историю из нашего общего прошлого, она всплескивает руками,
возмущается:
- Господи, Жером! Да как ты можешь такое говорить? Ты все видишь в
дурном свете! Потом, ты был слишком мал. Ты просто не можешь этого
помнить...
И если я не настроен благодушно, начинается довольно жестокая игра.
- Помнишь субботний вечер, когда мне было пять лет?
- Какой еще субботний вечер? К чему это ты опять ведешь?
- А когда я сидел в ванночке и вернулся отец, и вы...
Она краснеет, отворачивается. Потом украдкой кидает на меня взгляд.
- Вечно ты фантазируешь.
Но прав я. Воспоминания детства, даже самого раннего детства,
например, когда мне было года три, у меня удивительно ярки, и по
прошествии стольких лет я все еще ощущаю запахи, слышу звуки голосов,
какой-то странный их резонанс, в частности на винтовой лестнице,
соединяющей комнату, где я сидел, с находившейся внизу лавкой.
Если бы я завел с матушкой разговор о приезде тети Валери, она
поклялась бы, что я все выдумываю или, во всяком случае, преувеличиваю,
и была бы по-своему искренна.
И тем не менее...
Но черный дождь, так или иначе, остается для меня чем-то своеобычным,
чем-то неразрывно связанным с нашим маленьким нормандским городком, с
рыночной площадью, на которой мы жили, с определенной порой года и даже
с определенным временем дня.
Я имею в виду не щедрые грозовые ливни, что за стеклами окна
полумесяцем низвергались крупными светлыми каплями, выбивавшими дробь по
железному оконному карнизу и булыжнику мостовой, и не туманную морось
чахлой белесой зимы.
Когда шел черный дождь, в комнате с низким потолком становилось
темно, и весь дальний угол вплоть до перегородки, отделявшей спальню
родителей, окутывался густым полумраком. Зато отверстие в полу, где
проходила винтовая лестница, излучало свет зажженных в лавке газовых
рожков.
Со своего места мне не видно было неба. Старые дома на площади,
посреди которой стоял крытый рынок с шиферной кровлей, были построены
все в одно время и все на один образец. Окна нижнего этажа - там
помещались только лавки - очень высокие, сводчатые. Впоследствии окна
поделили в высоту пополам и сделали еще одно перекрытие, устроив
антресоли.
И получилось, что в антресоли было на уровне пола окно в виде
полумесяца.
Я сидел, окруженный своими игрушками, и если свет и доходил до меня,
то не столько с неба, сколько от бликов и отражений на мокрой мостовой.
В большинстве лавок, так же как в нашей, в такие дни зажигали газ.
Изредка я слышал звяканье колокольчика в аптеке или наш звонок. Длились
и длились сумерки, населенные бегущими силуэтами, лоснящимися зонтиками,
хлопающими сабо; в кафе Ко
