Стайрон Уильям - Долгий Марш
Уильям Стайрон
ДОЛГИЙ МАРШ
1
Однажды в полдень, в разгар безоблачного лета в Каролине, сухой игольник,
листья плюща и ветки сосен покрыты были тем, что осталось от восьми молодых
солдат. Это зрелище не вызывало даже мысли об ушедшей жизни - казалось, не
люди погибли здесь, а гигантский шланг распылил по опушке осколки костей,
клочья кишок и лоскутья одежды. Люди, конечно, исчезли в мгновение ока -
прежде, чем успели что-либо понять, прежде, чем в их душах шевельнулся страх
или мелькнула искра догадки и удивления. Страшен был взрыв для тех, кого не
убило, думал лейтенант Калвер, прячась в тени санитарной машины, для той
дюжины уцелевших солдат морской пехоты, которые лежали теперь на земле под
одеялами, мыча от боли и ужаса, а всего час назад терпеливо стояли в очереди у
походной кухни, когда две шальные мины (откуда? почему? - этот вопрос уже
висел, накаляясь звенящей яростью в горячем воздухе полдня) накрыли очередь,
оглушив солдат и швырнув их на землю, где они валялись до сих пор, живые, но
изувеченные, в месиве крови, мозга, давленой картошки и тающего мороженого.
Несколько минут назад, в суматохе - перед тем как он отбежал украдкой от
полковника и сблевал за деревом, - Калвер мельком увидел молодое, грязное от
пыли и пота лицо и услышал голос, который поразил его, несмотря на
подступавшую тошноту, своей спокойной рассудительностью: "Я и говорю, майор, я
сидел на наблюдательном пункте; я и говорю, как только они вылетели из ствола,
я сразу понял, что будет недолет, и крикнул..." Конечно, это - несчастный
случай. И все же - почему? До него донесся возглас майора, но тут началась
рвота, и больше он ничего не слышал - ни крика и стона раненых, ни рева
продирающихся сквозь подлесок грузовиков и санитарных машин.
Вырвало его не потому, что он боялся крови, и не из-за плохого желудка.
Желудком своим он, наоборот, гордился, а что до крови - Калвер видел, как она
лилась на Окинаве, и сам, хоть и не совершив геройского подвига, получил
осколок в ягодицу - ранение, в котором он, не в пример жене, и по сей день не
находил ничего смешного. Сейчас все можно было объяснить неожиданностью. На
воине зрелище смерти - дело обычное, и ты внутренне готов к нему, чем-то его
оправдываешь или хотя бы стараешься не замечать - как нищего, как насморк или
социальную проблему. Но на учениях, здесь, в Штатах, в мирное время (по
кранной мере, многие считали мирным это знойное лето в начале 50-х годов)
такая самозащита была не нужна. И поэтому от вида голых, влажно блестевших
разорванных кишок, раздробленных голубоватых костей, среди которых жуткими
металлическими цветами торчали вилки и ложки, живот у Калвера противно свело,
словно от удара кулаком. Вдобавок ко всему пульсирующая боль в висках, когда
он блевал на свои башмаки, словно вколачивала ему в голову мысль, которую он
отгонял вот уже столько месяцев: он постарел, он больше не тот горячий юнец,
который ползал в Куантико с ножом в зубах. Ему шел тридцатый год, он был стар
и напуган.
Калвера призвали из запаса ранней весной. Когда в субботнее утро жена
бросила ему на кровать коричневый конверт с повесткой, на него напала такая
тоска, что он целые дни напролет слонялся, растерянно бормоча и не находя себе
места. Как и большинство резервистов, Калвер не вышел в отставку после войны.
Тогда ему было все равно, хотя в глубине души он верил, что этот красивый жест
сослужит ему службу, если вдруг, лет через тридцать, начнется новая мировая
война. И конечно, такого
