Старджон Теодор - Шрамы
Теодор СТАРДЖОН
ШРАМЫ
Бывают порой такие минуты, когда то, что носишь в душе, становится вдруг
невыносимо тяжелым, и тогда от этого бремени хочется как-то избавиться. Но
мир, увы, устроен так, что то, о чем думаешь и о чем помнишь, нельзя ни
поставить на камень у дороги, ни пристроить в развилке дерева, как
пристраиваешь порой тяжелый тюк. Только одно способно принять нашу ношу, и это
- душа другого человека. Но поделиться сокровенным можно только в те редкие
минуты, когда две души объединены общим одиночеством. Ни в отшельническом
уединении, ни среди равнодушной толпы человеку еще никогда не удавалось
избавиться от этого груза.
Работа по ремонту проволочных изгородей дает человеку одиночество именно
такого рода, да так много, что рано или поздно он начинает чувствовать, что
сыт им по горло. Это ощущение обычно возникает через две или три недели, когда
дни слеплены из жары, укусов надоедливых насекомых и звона сматывающейся с
барабана проволоки, а ночи полны звезд и тишины. Порой в такие ночи стрельнет
сучок в костре, завоет вдали волк, и человек вдруг поймет, что его напарник
тоже не спит и что мысли у него в голове ворочаются, разбухают, растут, с
каждой минутой становясь все тяжелее. И если в конце концов они оказываются
слишком тяжелыми, тогда обращаться с ними надо, как с хрупким фарфором,
перекладывая вместо стружки долгими периодами молчания.
Вот почему опытный десятник так тщательно подбирает пары ремонтников.
Человеку свойственно порой высказывать суждения и мысли, которые растут у него
внутри, словно мозоли от кусачек и являются такой же неотъемлемой частью его
самого, как порванное ухо или след пулевого ранения на животе. И хороший
партнер не должен упоминать об услышанном ни после восхода солнца, ни даже
после смерти напарника. А часто - и вообще никогда.
Келлет как раз и был человеком с затвердевшими от кусачек ладонями, с
разорванным ухом и с пулевыми шрамами на животе. Сейчас он уже давно умер.
Пауэре никогда не расспрашивал его об этих шрамах. Он и сам был хорошим
ремонтником и отличным напарником. Обычно эти двое работали в полном молчании,
и лишь одобрительно хмыкали, когда яма для столба оказывалась нужной глубины,
или произносили коротенькое "дай-ка...", когда кому-то из них был нужен тот
или иной инструмент. Устраиваясь на ночлег, они никогда не говорили "ты собери
хворост" или "свари кофе", потому что кто-нибудь из них просто шел и делал,
что нужно, не дожидаясь напоминания или просьбы. Поужинав, они сидели у костра
и курили, и иногда разговаривали, а иногда - молчали, и порой сказанное было
важным для обоих, а иной раз - совсем не важным.
Келлет сам рассказал Пауэрсу о своем ухе, когда однажды готовил для них
скромный ужин. Присев на корточки с наветренной стороны костра, он держал над
огнем сковороду на длинной ручке и, машинально наклоняя ее то в одну, то в
другую сторону, смотрел на нее взглядом человека, внезапно заинтересовавшегося
узором на кольце, которое до этого носил много лет.
- Один раз мне пришлось здорово подраться, - сказал он.
- Из-за женщины, конечно, - отозвался Пауэре.
- Угу, - согласился Келлет. - Когда я был таким же молодым, как ты, я
втюрился в одну портниху из Келсо. Обычно я у нее обедал - она умела здорово
готовить мясное рагу с овощами...
Минут через десять, когда оба уже сели ужинать, Келлет продолжил рассказ.
- И тут появляется этот хлыщ с напомаженными волосами. От него так и несло
чистотой...
- Мексикашка?
- Не-е... Откуда-то с вост
