Уоррен Роберт Пенн - Память Половодья
РОБЕРТ ПЕНН УОРРЕН
Память половодья
Перевод Г. Дашевского
До того высохшей, до того блеклой казалась она, проходя по улице, что при
встречах мальчик с трудом признавал в ней героиню тех вечно неконченных
повестей, которые складывались из перешептываний приходивших к его матери дам.
Как это у них говорилось? Говорилось так: Ни стыда, ни совести, жить здесь как
ни в чем не бывало. Она его не любила. Зачем ей понадобилось за него выходить?
Зачем все прочее ей понадобилось? Она его не любила - десять лет как умер, и
хоть бы цветочек на могилу. Вот увидите - и у дочки кровь скажется. Говорилось
так: Хоть бы цветочек. При встречах на улице он вспоминал то, что говорилось.
Высохшая, она была похожа на ту солому и сор, которые памятью давно спавшего
половодья невинно ютятся в ветвях пойменных платанов - будто живая отметка
былого разлива страстей в городке.
Высохшая, но мальчик все-таки верил в историю о ней и гадал, не надеясь
узнать, о ее деталях - ведь имелся и более убедительный, чем идущая по улице
миссис Бомонт, залог ее истинности. Залогом была девушка. Торопясь зимним
вечером в бакалею, быстрыми ровными шажками рассекая холодный воздух; летом в
гурьбе подруг плетясь за мороженым в аптеку; или летом, зимой ли идя на почту
с письмом в руке.
На руке, сжимавшей белый прямоугольник, не было перчатки; по крайней мере,
никогда не было в его воспоминаниях. На бумаге одиноким пятном краснела марка.
Когда она плечом распахивала дверь почты, по-детски спадавшие на шею темные
локоны вздрагивали. Хоть и ни разу не оказавшись рядом, когда она вверяла
письмо прорези, он словно сам это видел: легкое движение пальцев - и письмо,
ею самой, наверно, написанное, отправляется в путь к кому-то, кого он никогда
не узнает; звякает ящик.
У нее в пальцах письмо было ее частью, ее продолжением. Когда оно ныряло в
черную полость, когда за ним звякала крышка, записанные чувства от нее
отделялись, теперь связанные с нею лишь подписью - эту подпись он ясно
представлял по отчетливым, с левым наклоном буквам "Элен Бомонт" на ее
тетрадях и учебниках. Письмо с подписью "Элен" ей уже не принадлежало; оно
принадлежало миру, чуть ли не кому угодно, тому, кого он никогда не узнает.
Кому угодно, только не ему. В его памяти тем не менее она всегда несла на
почту письмо, а не сидела, например, на уроке, где он с тех пор, как
перескочил через класс, видел ее чуть не ежедневно.
- Элен Бомонт, - говорил мистер Гриффин, постукивая мелом по чертежу из
прямых и треугольников на доске, - не скажете ли вы, почему эти два
треугольника пропорциональны?
Пальцы мистера Гриффина вертели мел, постукивали по доске. Это был молодой
человек, очень высокий, подносивший ко рту, когда сконфуженно и виновато
кашлял, костлявую руку. Он старался заработать, чтобы вернуться в колледж или,
если получится, переехать на Запад. Иногда, по вечерам, мальчик с приятелем
заходили к мистеру Гриффину в его комнату в пансионе. На столе под зеленой
лампой рядом с учебником геометрии и "Галльскими войнами" Цезаря были навалены
бумаги. Мистер Гриффин рассказывал о Теннессийском университете. На блоках у
стены висели старые атлетические гири. Он показывал, как с ними упражняться.
Мальчики смотрели, как он сосредоточенно двигает рукоятки взад-вперед -
раз-два, раз-два-три. Крылья его большого заостренного носа подергивались в
такт счету, на лбу выступал мелкий, почти невидимый пот. "Я вам голоски-то
сломаю, - говорил мистер Гриффин. - Я из вас сделаю мужчин". И, глубо
