Фолкнер Уильям - Осень В Дельте
Уильям Фолкнер
Осень в дельте
Сейчас наконец они въедут в дельту. Чувство было такое знакомое, он
испытывал его всякий раз в конце ноября уже больше пятидесяти лет,
подъезжая к последнему холму, за которым, словно море за подножием скал,
расстилалась тучная, нанесенная рекой равнина; она таяла в пелене
неторопливого ноябрьского дождя, как таяло бы в ней и море. Поначалу они
приезжали сюда в фургонах - с ружьями, постелями, собаками, едой и виски,
с жадным предвкушением охоты, - молодежь, которая могла ехать под холодным
дождем всю ночь и весь день, разбить под дождем лагерь и, поспав,
завернувшись в мокрое одеяло, выйти с зарей на охоту. Тогда здесь водились
медведи, а выстрелить в лань или олененка можно было не задумываясь, как и
в оленя; под вечер они охотились с пистолетом на диких индеек, состязаясь
в меткости и умении подкрадываться к цели, а птицу скармливали собакам,
всю, кроме грудки. Но эти времена прошли, и теперь они ездят сюда на
машинах, с каждым годом все быстрее и быстрее - ведь дороги становятся
лучше, а ехать нужно дальше, потому что леса, где водилась дичь, что ни
год отступали вглубь, шли на убыль, как шла на убыль и его жизнь, пока,
наконец, он не остался последним из тех, кто без устали ездил в фургонах,
и с ним теперь были уже сыновья, а то и внуки тех охотников, что когда-то
могли сутками трястись и в дождь и в слякоть, правя взмыленными мулами; и
теперь его звали дядя Айк, а он скрывал, что ему скоро семьдесят, зная не
хуже их, что ему не по годам такие поездки, хотя бы и на машине. И в самом
деле, каждый раз теперь, первой же бессонной ночью в лагере, лежа под
грубым одеялом и чувствуя, как ломит все тело, а кровь никак не согреется
от стаканчика разбавленного виски, который он себе еще разрешал, старик
давал слово, что больше он сюда не ездок. Но всякий раз выходило, что он
вынес и эту поездку (стрелял не хуже, чем раньше, целился почти так же
метко и уж не мог сосчитать, сколько на своем веку положил оленей), а
потом, летом, долгий палящий зной словно вселял в него новые силы. А там
снова наступал ноябрь, и он снова сидел в машине с сыновьями своих старых
товарищей на охоте, которых он обучил отличать лань от оленя не только по
следу, но и по шороху шагов, и снова смотрел вперед, в полукружье, которое
рывками чертили "дворники" на переднем стекле, видел, как земля впереди
вдруг распластывается и тает в пелене дождя, как таяло бы и море, и
говорил:
- Ну, ребята, вот и она!
Правда, на этот раз он ничего не успел сказать. Человек за рулем
остановил машину, резко затормозил, так что на скользком бетоне занесло
колеса, и старый Маккаслин, поглядев на пустую дорогу, кинул быстрый
взгляд мимо своего соседа, сидевшего посредине, на лицо того, кто сидел за
рулем - самого молодого из них, на этот смуглый, орлиный профиль,
красивый, сумрачный и жесткий. А тот, насупившись, уставился в мутное от
дождя стекло, за которым все мелькали и мелькали стрелки "дворников".
- Я этот раз сюда не собирался, - сказал он. Звали его Бойд. Ему едва
перевалило за сорок. Он был хозяином машины и двух гончих из трех, что
сидели позади, в багажнике, и владел или загонял на смерть все, что
попадалось ему в руки: будь то животное, машина или человек.
- Ты мне это говорил на прошлой неделе в Джефферсоне, - сказал
Маккаслин, - но потом, видно, передумал. Что ж, передумал снова?
- Я-то знал, что Дон поедет, - сказал третий охотник. Его звали Лигейт.
Он говорил, словно ни к кому не обращаясь. - И
