Эллисон Харлан - Монетки С Глаз Мертвеца
ХАРЛАН ЭЛЛИСОН
МОНЕТКИ С ГЛАЗ МЕРТВЕЦА
Ох и медленным выдался перегон от Канзас-Сити. Мешок пустел быстрей,
чем я думал. Влага выходила - страшное дело. А кругом - ни сорняков, ни
воды. Нечем мешок наполнить. Хоть плачь. Плакать я не умею. Когда
показались ряды фонарей в самых дальних предместьях, совсем уж стемнело. Я
болтался на тендере товарняка. Как дерьмо в проруби. Потом спрыгнул. Метров
десять меня несло - пока не плюхнулся на все четыре да вдобавок еще и не
перекувырнулся. Блин, полные ладони каких-то камушков. Острые, суки.
Кое-как счистил я их, но ладони все равно саднило. Так, приехали.
Огляделся я, куда это меня занесло. Потом узрел до боли знакомый шпиль
Главного Баптистского и быстренько направил грешные свои стопы в нужном
направлении. Тут на меня, будто бешеный, бросился чей-то дворовый буль.
Пришлось обернуться тьмой. Долго я так стоял. Почесывал ему холку и
озирался.
Минут за сорок я прошел весь городишко из конца в конец. Путь я держал
к Литтлтауну - негритянскому кварталу.
Во Всесвятейшей Пятигранной церкви Христа Владыки был отдельный вход в
угольный погреб. Туда я и шмыгнул. Ухмылялся я в обе щеки. Во козлы! За
пару лет не удосужились починить замок - или хоть наладить щеколду! В
погребе царила такая темень - хрен лестницу разглядишь. Да только мне-то
там все знакомо. Все равно как ребенку в собственной спальне, когда там
свет вырубят. Все-все помню. Ничего не забыл.
Сверху то и дело доносился какой-то гомон. То из ризницы. То из
усыпальницы. То из прихожей.
Вот там, наверху, и лежит Йедедия Паркман. Мертвый. Обессилел
все-таки. Еще бы. Восемьдесят два года ковылял он по своей бесконечной
дороге - черный и нищий. Гордый. Беспомощный. Хотя нет - не беспомощный.
Я выкарабкался по лесенке из погреба и положил белую руку на
растрескавшийся косяк. Бог ты мой, какие только мысли не лезут в голову!Я
подумал о всей тяжести черноты, что давит с той стороны. Йед бы
ухмыльнулся.
Сквозь трещину в косяке ничего не проглядывало - разве что стена
напротив. Ой как осторожно отворил я дверь. В зале - никого. Теперь все,
верно, топают в ризницу. Служба вот-вот начнется. Проповедник, ясное дело,
заведет прихожанам свою баланду о старине Йеде. Что за благочестивый был
человек. И как заботился о заблудших овечках. Как находил всегда в своем
сердце место для беспризорных детишек. Как всех, всех привечал. И сколько
народу скольким ему обязано. Йед бы захохотал.
Но я поспел вовремя. Интересно, скольким еще заблудшим овечкам это
удалось?
Прикрыв за собой дверь погреба, я скользнул в кладовку. Миг - и я уже
там. В кладовке я вырубил свет - а то вдруг придется тьмой оборачиваться.
Потом самую-самую малость приоткрыл дверь в ризницу.
Часовней после бомбежки уже не пользовались. Об этом я аж в Чикаго
слыхал. Семерых сразу угрохало, а Дикон Уилки получил по морде витражом.
Ослеп, грешный. Ризницу все же постарались кое-как приспособить.
Вот ряды складных стульев. От стенки до стенки. А на стульях - все
население Литтлтауна. Несколько белых физиономий - вроде моей. Признал я и
пару-другую заблудших овечек. Двенадцать лет прошло. А по ним и не скажешь.
Но и они ничего не забыли.
Присмотревшись хорошенько, я пересчитал черных. Сто восемнадцать. А
всего пару дней назад, когда я еще околачивался в Канзас-Сити, их было сто
девятнадцать. Вот он - сто девятнадцатый черный денвильского Литтлтауна. В
гробу на козлах. Лежит перед усыпальницей - весь в каких-то цветочках и
букетиках.
Ну, здорово, стар
